|
Ну вот, созрело наконец!
... Нет, конечно, товарищ Петька был глубоко неправ, обвиняя Витюшу-Видюшу в разгильдяйстве. Тот свое дело знал, и уже практически бесспорно (хотя это-то как раз и отдавало самым жутким порно) вычислил по биографическим фактам главные страхи отца Павла (в миру Степан Кривулякин), успел передать эти данные товарищам. Более того: уже начинал раздумывать и над возможными вариантами расправы с ненавистным попом даже раньше, чем это собрался поручить ему Петька, как… - о катастрофа! – домой не вовремя вернулась «горячо любимая мамочка». Вернее, непременно хотевшая, чтобы ее горячо любили - а любить ее должен был именно он, Витюша, потому что больше-то было некому. Отца он если и помнил, то как-то еле-еле: какой-то большой праздник, гости, стол ломится от еды, и наверное очень вкусной (по крайней мере, выглядело обалденно и пахло умопомрачительно), но самому трогать ничего нельзя – запросто получишь от мамочки по рукам. А любимый (вот это уж без дураков!) дедушка как раз увлёкся разговором с соседом – наверно опять по каким-то вопросам любимой военной истории - и Витюша не хотел ему мешать. Ведь вежливость - это было единственное, чем он мог заплатить за хорошее отношение, ему так постоянно и повторяла мамочка: «не будешь вежливым, не будешь послушным – тебя никто не будет любить». Попросить же того, с которым связывалось тогда слово «папа», очень большого и толстого (так казалось тогда, может быть по соотношению с ничтожностью собственных размеров, но проверить это теперь Витюша не мог: всем фотокарточкам мамочка уже давно устроила «ритуальную кремацию») малыш тогда не успел: тот как раз начал рассказывать какой-то анекдот. За хорошее отношение следовало платить и папе – ведь он был такой теплый и, наверное, добрый – по крайней мере, никогда не кричал и не делал больно. И Витюша терпеливо ждал конца анекдота, потому только это и запомнил: «…шебечет, сука, щебечет». Многие за столом – особенно мужчины - дружно засмеялись. Витюша ничего тогда не понял (наверное, был для этого еще слишком мал), но решил, что если все смеются, надо тоже, хотя бы из вежливости – ведь он вовсе не хотел обижать такого хорошего пату… И тут же огреб от мамочки такую оплеуху, что с размаху врезался затылком в высокую спинку стула – а она была твёрдая, резная, так что мало не показалось. От неожиданной боли, а еще больше от обиды, он как-то странно взвизгнул, и все мужчины (кроме отца – тот только растерянно пробормотал: «Дорогая, ну зачем так-то? Что он еще понимает?») опять засмеялись, а женщины начали почему-то говорить разные нехорошие слова: «Ишь ты, уже мужиком себя чувствует, гадёныш», «Да мужики пошляки с пелёнок» и прочее. Витюша всего не запомнил, потому что было больно, вдобавок он никак не мог понять – что же он собственно сделал не так? В общем, с ним сделалось что-то вроде истерики,. Тогда уже стали говорить нехорошие слова и мужчины: «Чего ж ты, Ванька, мужиком-то его не воспитываешь? Ревет как девка». «Мало тебя били, что ли, гадёныш? Как же ты в школе-то драться будешь, и во дворе себя защищать?»… Но тут дедушка поднял его на руки и унес, и вовремя: еще немного, и все бы увидели его мокрые штанишки, тогда оставалось бы только умереть со стыда…
А дедушка сделал всё, что бывает нужно в таких случаях, и никому не сказал. Витюша долго обнимал его за шею, целовал в жесткие усы, шептча: «Я так тебя люблю… так люблю…». И слышал в ответ: «Я тоже тебя люблю, ведь ты у меня один, теперь уже навсегда единственный, твоя мамочка не захочет еще раз портить себе фигуру». Осознавать свою единственность было хорошо: не хватало еще, чтобы в доме поселилось мерзкое существо, мелкое и визгливое, для которого тоже придется еще от чего-нибудь отказываться, а оно вместо благодарности тоже станет орать, мешать, нервировать, а может быть, даже не давать спать (последнего Витюша бы ни за что не вынес: ему снились иногда такие красивые и веселые сны! – даже дедушка иногда выслушивал их с интересом, бормоча: «Писатель, конечно, не профессия, но недурно, недурно»)…
Потом бабушка (тогда она еще была жива) принесла ему всего поесть со стола, и это было вкусно, но непонятно почему кусок буквально не лез в судорожно сжимающееся горло. Дедушка и тут всё понял правильно: «Переволновался, родной!» отнес Витюшу в кроватку, еще немного с ним посидел, потом пробормотал что-то вроде: «Ну, спи, а я пойду». И поспешно ушел. Витюша знал, куда: сегодня очень-очень важный хоккейный матч (это называлось – финал), и не следовало мешать своими проблемами такому хорошему дедушке, который и так уже помог. Гости уже ушли, Витюша лежал в темноте один, и как-то отстраненно слушал перебранку папочки и мамочки за стеной: «Нет, всё! Довольно я терпела тебя, козлище! Это была последняя капля в чаше моего терпения! Развод! Завтра же!» - и ему представилась огромная чашка, в которой почему-то сидела мамочка, а большой толстый белый козёл с позолоченными, как у ёлочной игрушки, рогами наливал туда из большой бутыли терпение, по виду похожее на розовую шипучку, которой он, Витюша, сегодня так и не попробовал…
Так он и уснул тогда. А наутро заметил, что ни папы, ни его привычных вещей в доме уже нет. Несколько раз он потом спрашивал дедушку, где папа, но тот только качал головой и отвечал: «Не знаю. Правда, не знаю. Своего нового адреса он не оставил, телефон сменил – но наверное, это и правильно. Так ему будет спокойнее. А возможно, и тебе. И всем нам»... Много раз потом прокручивая в голове события того страшного вечера, Витюша уверился окончательно, что это он сам во всем и виноват: засмеялся не вовремя, когда, почему-то, вопреки обычной вежливости, смеяться не стоило. Ну, а раз виноват – сам и получай. Как-то он даже рискнул спросить об этом дедушку, но тот только отмахнулся: «Не выдумывай». Спросил бабушку – та только обняла и заплакала. Спросил и маму… ох лучше бы он этого не делал! Тем более, что кончив кричать, она тут же потребовала: «А ну пойди сюда, малолетний козлина, весь в папашу, и полюби маму! У тебя такая, такая хорошая мамочка, а ты, подлец, ее обижаешь! Девочек ведь нельзя обижать, А мама – она главная девочка в жизни любого мальчика». Умом Витюша уже понимал, что надо обнять ее и поцеловать, так он и сделал, но ей не понравилось – «А ну не криви морду, мерзавец! Знаю ведь, ненавидишь меня! Это отец тебя избаловал, тварь такая! А теперь нет его, понятно? В Африку он записался, в самый раз ему там с обезьянами… (тут она сказала очень-очень нехорошее слово). Осталась мамочка только с тобой. И такой непослушный, нехороший, не любящий мальчик мамочке не нужен!»
Хотя, если по правде, это она уж слишком хватанула: ненавидеть ее Витюша не мог, и злиться на нее не мог – мог только жалеть ее – ну, как будто она глухая, слепая или сумасшедшая. Впрочем, она и правда не хотела ни видеть, ни слышать, что происходит с ним, что волнует его. Да еще всякие непонятные вздрыги с ней случались то и дело.
То неожиданно врывалась в комнату (закрывать дверь она раз и навсегда запретила) - и набрасывалась на Витюшу с поцелуями. То в самый неподходящий момент – чем бы он ни был занят - следовал всё тот де самый приказ, хлесткий как хлыстик: «А ну, полюби маму!» - и почти всегда следом за этим: «Какой же ты мужик, даже целоваться не умеешь!». То, придя с работы, она ложилась на диван и приказывала: «У мамочки был тяжелый день. Кто ее пожалеет, если не ты?», затем – наверное получив достаточно любви и жалости - столь же резко прогоняла от себя: «А теперь не трогай мамочку. Мамочка устала. Найди себе хоть какое-нибудь дело, лентяй ты такой, весь в папашу! Тот тоже не мог ни удовлетворить, ни обеспечить, и наконец, сбежал». – О, знала бы она, как обрадовался Витюша, услышав это в первый раз! – «Так значит, дедушка и бабушка правы, виновен не я, такой-сякой негодник. Это папочка просто не мог ее удовлетворить, а скандалов ее терпеть не захотел – взрослые ведь имеют право чего-нибудь не хотеть - вот и сбежал в Африку. Там тепло, там бананы, и обезьянки такие милые-милые и совсем не страшные... Интересно, можно их погладить? - они не обидятся, что к ним лезут без спроса? И спросить не спросишь: по-нашему они не говорят, а я по-ихнему не понимаю»… Хотя, конечно, теперь неприятная обязанность удовлетворять мамочку ложилась на Витюшу, но тут уж ничего нельзя было поделать: он-то сбежать никуда не мог, найдут ведь, да еще с собаками…. А вдруг эти розыскные псы окажутся не такие добрые, как Рекс, или Мухтар из фильма? Поэтому оставалось только терпеливо вырабатывать всё новые и новые алгоритмы поцелуйной повинности: как быть, если мамочке приспичит во дворе, когда у него руки грязные… или за столом, когда он только-только набил едой рот и начал жевать… или в переполненном автобусе, когда она находила свободное местечко и царственно садилась, а он стоял рядом (надо было еще учесть, что в этот момент передвигающиеся по салону пассажиры могут толкнуть его сзади, и тогда… нет-нет, об этом не хотелось и думать)… или когда он за дедушкиным компьютером, который только начал осваивать – и нужно молниеносно убрать руки с клавиатуры, содрать с головы наушники, выбросить из головы всё, что занимало ее в этот момент, сделать нужное выражение лица и повернуть всё ту же многострадальную свою голову в нужный для мамочки ракурс (а то в первый такой раз она едва не свернула ему шею, слишком резко повернув своими руками его голову в удобную для себя позицию, а на его вопль: «Мама, больно, за что?» под ее истеричный крик «Тварь! Козлина! Весь в отца!» - голова его начала ритмично стукаться о ближайшую стенку… не сама собой, разумеется.
В детский сад он не ходил: как же, там такие ужасные дети, поколотят еще такого рохлю, и в грязи вымажут, и нехорошим словам научат... Хотя и этому был только рад: он и во дворе-то нормально играть не мог, постоянно ожидая мамочкиного окрика, а в детском саду-аду к этому прибавился бы страх, что воспитка может мамочке на что-нибудь пожаловаться – всегда же найдется за что, а они там все как на подбор, жуткие, как баба-яга, только та хоть одна, а этих много… И детей там много, еще больше чем во дворе, и наверное, все орут и дерутся, еще хуже, чем во дворе. Ведь они там все одни… в смысле, без родных и близких, на целый день... А тут он хотя бы сидел на кухне с любимой бабушкой, смотрел телевизор с дедушкой. Или читал книжки. Витюша очень рано научился читать: при такой жизни делать ведь больше было нечего, всё равно как узнику, заключенному в тюрьму на много-много лет… Конечно, если бы мамочка узнала, что первыми, и любимыми, книжками для него стали вынутые дедушкой с антресолей «Легендарные герои», наверное случилось бы что-то непереносимо страшное… Но мамочка всё меньше бывала дома, а вернувшись (иногда под утро), только укоряла: «Вот и есть приличные мужики, но не хотят они брать меня с тобой, свинёнком таким!» - «Но что я-то могу сделать, ведь я уже родился?» - пробормотал он как-то. И хотя мамочка только хмыкнула пренебрежительно, но и в этом Витюше послышалась фраза из недавно виденного мультфильма: «Хоть бы кошка съела тебя, гадкий утёнок!»
Но смерть в эту семью пришла не за ним: это бабушку, по пути в магазин, насмерть задавил на переходе своим «Лексусом» новый русский из соседнего двора. Суда, конечно, не было, он просто сунул мамочке пачку долларов: «На, сучка, и отвали, а то как бы чего не вышло – с тобой, с выродком твоим, да и с квартирой тоже…». И хотя Витюша горько жалел – ну почему та машина сшибла не его? – всем бы было легче и лучше, и даже ему самому тоже! Хорошо же, когда сразу насмерть. И не больно совсем, и можно целую вечность лежать тихо-тихо, не думать, не чувствовать, и знать, что тебя уже не разбудит с раннего утра истеричный визг Милиты Халявской из телевизора, и мамочка, вернувшись домой на рассвете, не дёрнет за ноги с кровати («вот ты тут дрыхнешь, бессовестный, а мамочке плохо и одиноко, должен же ее кто-то полюбить»), не стукнет, не шлёпнет, не накричит, не заторопит… Хотя, в отличие от других детей, это научило его не бояться смерти. В ад он не верил тоже - какой там еще к чертям ад, после всего пережитого здесь, на земле? И в наказание за прошлую жизнь не верил - что ж это такое жуткое надо было совершить, чтобы вот так? Страшно было только: вдруг когда-нибудь мамочка уж слишком переусердствует и сделает его инвалидом, да еще таким, который и собственной-то жизнью распорядиться будет не в состоянии... Впрочем, об этом он старался не думать, лишь постоянно и неукоснительно старался соблюдать все известные ему меры безопасности своей семейной жизнедеятельности
_________________
Пока нас окружает ложь, в этом мире возможно всё. Значит, и для нас нет ничего невозможного
Последний раз редактировалось Миклован 25 дек 2015, 17:36, всего редактировалось 2 раз(а).
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
