|
В конце шестидесятых с маленькой партией топографов я срочно выехал из Алма-Ата на восток – в долину реки Чарын, почти к самой китайской границе. Накануне здесь прошёл сильнейший, хоть и кратковременный, ливень, вызвавший катастрофический грязекаменный поток - сель. Явление это принято связывать с горами, прорывом ледниковых озёр в узкости, крутоспадающие ущелья, где вода, загустевшая и вязкая от уносимого ею песка и глины, принимается ворочать каменья, увлекая всё бОльшие, порой целые скалы, - и поток этот неудержим...
Последствия селей видел каждый, кто бывал хотя бы и в курортных предгорьях: валуны и скалы, хаотично разбросанные в речных долинах – подчас в сотнях метров от русла какой-нибудь скромной горной речушки и в десятках километров от места своего происхождения, - примчавшиеся некогда в яростном потоке с едва различимых отсюда горных хребтов.
В долине Чарына, куда мы прибыли под вечер на экспедиционном газике, никаких хребтов и на горизонте не было. Унылые пологие холмы в жёсткой, точно стерня, траве, сухие балкИ между ними, по-местному – саи. Вода появляется в них только во время редких здесь дождей; но по сырости на дне саев можно было представить себе ручьи, устремляющиеся отовсюду вниз, сливающиеся воедино и грозно нарастающие при этом...
И надо же случиться здесь такому рельефу местности, над которой вчера пролился ливень, что все потоки сошлись в единый, который и пересёк единственное здесь грейдерное шоссе вязким, наворачивающимся на самое себя валом восьмиметровой высоты – судя по бараньму трупу, заброшенному на гребень песчаникового обрыва...
А обочь шоссе, срезанного как бы чудовищным бульдозером, была сельская лавка, стоял рейсовый автобус с пассажирами...
При виде всего этого мы, четверо, слегка подупали духом.
До наступления полной темноты мы рыскали на своём газике по сухим саям в поисках хоть какого-то ручейка, чтобы вскипятить чай и расположиться на ночлег. Но здесь, где вчера буйствовали потоки, воды не было ни капли; так что кое-как перекусили всухомятку да и легли в спальных мешках на склоне холма, помнится, головами к востоку...
Тут бы с ходу и перейти к случившемуся чуду, - но хотелось бы расположить вас к нему, предварить настроение – как это было и с нами. То, что мы недавно видели, так обременяло душу, что говорить о случившемся, да ещё на сон грядущий, не было сил. Да и сна не было. Небо накрыло нас звёздным пологом - и заговорили мы о звёздах.
Меня тогда мучил вопрос: если утверждается наукой, что существует предельная скорость (скорость света), и если астрофизика полагает, что наша Вселенная – результат чудовищного взрыва «первотела» (чего-то в сингулярном состоянии) – и, значит, имеет начало, то может ли она быть беспредельной? Все три момента никак не совместимы...
- Это почему же? – переспросил, поворачиваясь в своём мешке, наш начальник Виноградов (имени уже не вспомню), молодой дотошный кандидат географических наук. – Ну, предел скорости – примерно триста тысяч километров в секунду, ну, было начало – что-то около пятнадцати миллиардов лет назад, - ну, и что?
- А то, что «осколков» любого взрыва, путь и чудовищного, могло быть сколь угодно много, - но число это непременно конечное; да и разлететься все эти осколки – от элементарных частиц до звёзд и галактик – могли, пусть даже со световой скоростью, не далее расстояния в те же пятнадцать миллиардов световых лет. Вот вам и максимально возможный радиус Вселенной, и принципиальная возможность высчитать количество вещества в ней...
- Но ведь там, за этими пределами, тоже что-то есть... Ну, хотя бы полная пустота?.. – сказал пожилой топограф Беляков.
- Погоди! – досадливо прервал Виноградов. – Пространство создаётся лишь взаимодействием гравитационных масс; вне материи нет пространства, - это и ежу ясно. Но – всё-таки... Вот мы, допустим, сидим прямо-таки на краю Вселенной – и запустили ракету ещё дальше: куда-то она всё-таки полетит?..
Он впомнил, надо думать, рассуждение древних греков о бесконечности: куда ни докинешь копьё – можно опять взять его и метнуть ещё дальше... Но перед греками была стационарная Вселенная: вроде ящика или сосуда – только без стенок...
- Ладно, зайдём с другого конца, - сказал я. – Запустим какой-то предмет, хоть бы и топор, со скоростью восемь метров в секунду, - что получится?
- Получится спутник Земли; если же одиннадцать метров в секунду – спутник Солнца. Программа шестого класса.
- То есть чёткое соотношение между скоростью, массой и траекторией. А если запустимся с максимальной скоростью – обернёмся вокруг максимальной суммарной массы Вселенной!
- Это что же – свет опоясывает Вселенную? Это что же – световой кокон какой-то?.. – Виноградов ошалело сел, не вылезая из мешка.
- Ну, а если проткнуть этот кокон? – спросил Беляков, осилив, видимо, мысль начальника о ракете-копье.
- Так придётся же для этого превысить скорость света, - как ты не понимаешь! – осадил его Виноградов. – Как же ты перейдёшь предел, положенный самой Природой!..
- Я в газик пошёл спать, - сказал Алексей наш водитель. – На прошлой неделе я сам двух тарантулов убил. У меня мешок худой, все бока травой исколол...
Он привстал на локте – и вдруг замер, глядя куда-то за наши головы. Обернулись и мы. На востоке, где тьма была всего гуще (время шло к полуночи), край звёздного неба заголубел чётким полукружьем, за которым звёзды на фоне аспидной черноты вызвездились ещё ярче. Перед нами высветилась как бы раковина – наподобие эстрадной – чудовищного небесного оркестра, непонятным образом озарённая почти дневной голубизной...
И было это наяву; не могли же мы галлюцинировать все вместе так согласно да ещё в присутствии Алексея, только недавно в звании ефрейтора отслужившего срочную службу, прочно, обеими ногами, стоявшего на земле...
Минут пять, не меньше, мы оторопело глядели на небо. Виноградов вслух прикинул (по привычке топографа) отстояние верхнего края беззвёздной голубизны над горизонтом – «градусов тридцать» - и не произнёс больше ни слова.
Казалось нам приоткрылся край Вселенной, световой кокон, обволакивающий её в зазвёздных пределах – и за ним, если бы превысить скорость света, маячила какая-то иная Вселенная, не наша, другой замкнутый световой кокон, навсегда скрытый от нас...
Тут вдруг что-то дрогнуло. Голубизна стала распространяться всё шире, достигая зенита, и вместе с тем, явственно меркла, уже не гася звёзд всё четче проступавших на ней; захватывая всё шире небесную сферу, она размывалась чернотой, поглощалась ею и, наконец, напрочь исчезла.
Стало чернее, чем прежде, и звёзды, казалось, снизились над нами...
– Инопланетяне, – трезво сказал Алексей. – о них в газетах пишут. Раз пишут, что их нет, - значит, они есть: правду от нас прячут. Во дела! – И он полез, как обещал, в газик – спать.
Мы же, втроём, принялись обсуждать произошедшее – да так ни до чего не додумались и забылись сном лишь под утро.
Уже потом, в Алма-Ата, я позвонил в какой-то научный институт (кажется, физики Земли), рассказал об увиденном, постеснялся спросить про инопланетян, но высказал одну из обсуждавшихся нами тогда, ночью, догадку:
- А не было ли там, на востоке, в пустыне Такла-Макан, китайского ядерного испытания?
- Такими сведениями мы не располагаем, - сухо сказали в трубке. – Но не думаем. Картина была бы совершенно иная.
* * *
Я и в Москве, возвратясь, наводил справки по поводу чудесного явления – так что некоторые должностные лица стали обходить меня как опасного сумасшедшего. Другие, менее ответственные, находили обычно самое простое объяснение:
- А ты не допускаешь мысли, что это могло быть чудом?
- Каким чудом?
- Обыкновенным. Сверхестественным. Ты, наверное, до сих пор ищешь разгадку, - а её в принципе может не быть. Понимаешь: в принципе! Чудо в принципе не поддаётся разгадке: оно надприродно.
Кстати, мы-то, когда на Чарыне наблюдали явление, не поддававшееся разгадке, когда обсуждали увиденное, как-то и не упомянули о чуде. Доискивались лишь утилитарных причин. А пришествие инопланетян, то и дело встревавших в наши соображения, тоже мыслилось весьма конкретно: какое-то там сопло фотонной ракеты с мощным световым истечением. Размышления, скажу, не были сколь-нибудь серьёзными (были, можно сказать, вполне дилетантскими); однако же, ни разу мы не прибегли к этому аргументу – чуду. Ну, если мы тут, на Земле, запускаем в космос какие-то ракеты, то как уж с порога отмести возможность появления чьей-то ракеты здесь, у нас?
Версия выглядела тем более реалистичной, что как раз тогда наш серьёзнейший астрофизик Иосиф Самуилович Шкловский в книге «Вселенная – Жизнь – Разум», сразу же его прославившей (и выдержавшей, помнится, одиннадцать массовых тиражей!), доказывал, перемежая факты обильными математическими выкладками, что марсианские луны Фобос и Деймос – искусственные спутники.
Вот вам – есть ли жизнь на Марсе!..
Правда, при очередном (не двенадцатом ли?) переиздании книги лет десять спустя (уже за рамками моего повествования) доказывалось (тоже с обильными математическими выкладками), что мы, земляне, одиноки в целой Вселенной, о чём учёный честно докладывал нам, извиняясь за свою прежнюю ошибку.
Но это – потом; тогда как все предшествующие годы прошли под знаком больших упований. Меня, к примеру, московская «Литературка» командировала на Памир в поисках «галуб-явана» - «снежного человека». И хотя я этого человека не привёз и даже не видел, командировку мою закрыли и гонорар, по опубликовании печального признания, выплатили.
В Центральном Доме учёных (помнится, на Пречистенке) самые светлые умы с восторгом взирали на то, как Роза Кулешова (или какая-то другая личность: по прошествии вечности уже не вспомню) взглядом передвигала коробок спичек. Говорили, что взглядом же она может сдвинуть с места автокран, - но для этого требуется полное безветрие, какое в обычных условиях – редкость...
Словом, не помните разве: советские собачки в космосе, потом советский же человек, потом сразу два, потом – трое...
Писатель-любитель Александр Колпаков взялся вместе со мной писать фантастико-реалистический роман «Гриада» - о фантастическом, по тем временам, вояже на Марс, где происходит то же, что могло происходить на Земле: герой влюбляется в марсианскую красавицу и устраивает на планете пролетарскую революцию.
Очень скоро стало понятно, что мы по памяти пересказываем опус советского графа А.Н.Толстого «Аэлита» - и я отказался от предстоявших лавров. (Признаюсь, однако: когда роман был без моего участия завершен и даже издан массовым тиражом в издательстве «Молодая гвардия», я отщипнул себе десятую долю гонорара. Правда не без содействия суда и следствия).
Это я только к тому, что сама Эпоха была отчасти фантастической.
* * *
И тогда же (уж не помню, с какой целью) я оказался на яхте «Гренада», участвовавшей в парусной регате «Кубок Балтики». Так вот, в ночь на 26 июля 1974 г. на этапе Кингисепп (остров Сааремаа) – Хаапсалу (эстонский берег) мы попали в жестокий шторм. Невелико событие, если бы мы шли не под парусом, а с двигателем. При боковом, порой – встречном ветре, выпавшем на нашу долю, яхта движется лишь бортом к нему, всякий раз меняя галсы.
Ветер напирал то справа, то слева, а сбросить парусность мы не могли, так как состязание с невидимыми во тьме соперниками подстёгивало; как бы то ни было, важно было придти к промежуточному финишу не в числе последних...
«Играют волны, ветер свищет, а мачта гнётся и скрипит» - да ни в коем случае! Мачта крепится от верхушки к бортам растяжками-штагами; при смене галса ослабляется подветренный штаг, чтобы затянуть потуже наветренный, компенсирующий напряжение мачты.
С правого борта это была как раз моя задача – выбрать потуже стаксель, передний косой парусок, и закрепить рычаг бакштага, затягивающий штаг до предела. При штормовом ветре, когда мачту так или иначе кренит в обратную сторону, - дело нелёгкое. Да ещё в спешке: миг промедления – и мачта может переломиться...
Так вот, в критический момент силёнок у меня нехватило – и я вскочил на рычаг обеими ногами, рассчитывая укротить его собственным весом; но рычаг сработал подобно катапульте – и я вылетел за борт...
Как говорится, бог спас: как-то вывернутой назад левой рукой я ухватился за конец стаксельшкота – и меня поволокло в волнах за несущейся яхтой...
Словом, побывал я на дыбе – только висел не на обеих руках, а на одной; из последних сил держался за шкот, пока меня выволакивали на борт...
Рука чудом осталась при мне – напрочь выдернутая из плечевого сустава.Обрывком снасти мне прикрутили её к туловищу. В каюте ни сесть, ни лечь: швыряло от борта к борту; я встал в тесном люке, опираясь здоровой рукой...
И вдруг ощутил под ногами скрежет – прямо-таки булыжный: в кромешной тьме наша злополучная «Гренада» прошлась по камням пролива Муху-Вяйн (Моонзунд), точно телега. На мгновение она остановилась – застрял киль. Всех нас так и подало вперёд. Ещё мгновение – и напором ветра яхту разнесло бы в щепки, - но киль как-то выскочил из каменных объятий – и все мы перевели дух.
Ну, не походило ли всё это, одно за другим, на Божий промысел!..
Такая вот выпала ночь. Всякое встряхивание яхты заново выдирало из плеча руку, точно зуб необычайных размеров...
А шторм не стихал. Только небо слегка прояснилось, в разрывах туч проглянули звёзды. Берег был где-то там – за едва освещённой полоской восхода...
И тут в лоб нам ударил жёсткий прожекторный луч; пошарил по воде, выхватывая из тьмы вздыбленные волны и вспененное между ними, в ложбинах, море...
- Пограничник... – тоскливо произнёс наш капитан, сидевший на румпеле, с той же безнадёжностью, с какой произносит водитель за рулём, не зная ещё, проштрафился или нет, слово «гаишник»...
Но мощный судовой прожектор, как бы потеряв к нам всякий интерес, заскользил лучом вверх и уставился в зенит, высветив необычайной голубизной ночное небо в разрыве лохматых туч...
И вспомнилась мне другая ночь – в долине Чарына, где мы улеглись головами в направлении близкой китайской границы, ничуть не учтя тогда в своих мудрствованиях этого простого обстоятельства...
И стало смешно – и, значит, легче на душе.
А руку мне потом вправили под наркозом и закрепили в плечевом суставе славные хирурги Хаапсалу. Спасибо им!
* * * * * * *
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
