Владислав Крапивин: Многие выживают из ума стремительно и с удовольствием Беседа Дмитрия Быкова с Владиславом Крапивиным // "Собеседник", №41, 25-31 октября 2017 года
Крапивин был одним из главных, если не главным, советским писателем нашего детства. Иностранных было много, даже тогда, а среди советских он был единственный, кто касался наших настоящих проблем. И хорошим тоном считалось его ругать, и я сам часто ругал, но к людям, которые его не любили, относился настороженно. Потому что при всем крапивинском многописании (ежегодная повесть в «Пионере» плюс часто в «Следопыте»), и повторах, и некотором переборе романтики — он все равно содержал в себе некоторое волшебное вещество, которое было даже в названиях: «Баркентина с именем звезды», или «Всадники на станции Роса», или «Та сторона, где ветер». Ну чем-то таким веяло оттуда, и веет до сих пор.
Я его видел в последний раз ровно сорок лет назад: он приезжал с редколлегией «Пионера» в нашу 77-ю спецшколу, где учился сын Евгения Шабельника, главного художника этого издания. И это было для меня тогда огромное событие, и посетить его сейчас в Екатеринбурге — тоже. Он мало переменился — только поседел, естественно. Правильно говорят, что когда человек занят своим делом — это в зачет жизни не идет.
— Со мной собиралась прилететь одна девушка из вашего отряда «Каравелла» (детский отряд в Екатеринбурге со спортивными и творческими направлениями, созданный Крапивиным в 1961 году. — Ред.). Она в тринадцать лет написала вам письмо, что у нее по ложному обвинению посадили мать и они с младшим братом остались вдвоем. Вы позвали ее к себе, и они с братом жили у вас, пока мать не выпустили.
— Я знаю, о ком вы.
— А вчера у нее был обыск в «Открытой России», и забрали телефон.
— И это знаю.
— И вот я думаю: ведь эти, у которых обыски, и другие, которые сегодня пойдут на площадь, — они же выросли на вас, это вы их такими сделали, нет?
— Нет. Во-первых, это хождение на площадь напоминает мне со стороны оппозиции игру в поддавки. Они идут туда, чтобы их затащили в автозак или, что хуже, намяли бока. Они из этого исходят с самого начала. Какой смысл? Тут какой-то ложный выбор: если ты не хочешь, чтобы тебе нахлобучили, ты остаешься дома и считаешься предателем. А во-вторых, я не учил в «Каравелле» никакой особой несгибаемости — иначе у меня была бы секта, в чем меня и обвиняли довольно часто. Секта всегда возникает вокруг учителя, который проповедует мораль. А я учил строить корабли, и только. И ходить на этих кораблях. И снимать об этом кино. Ну — немного еще журналистике.
— Секта возникает там, где дети считают учителя полубогом.
— А может, они меня и считали полубогом, и ничего плохого в этом нет. Всякий настоящий учитель для детей должен быть существом немного инопланетным или во всяком случае особенным. Но если он начинает использовать это для проповедей — все пропало, а если учит делу — все нормально. Дело, в сущности, и есть основа совести: у кого есть профессия, у того обычно и с порядочностью все нормально. В «Каравелле» — она до сих пор существует, там сейчас руководят наши ребята двадцатилетней примерно давности, — человек занимался самым приятным на свете делом: он видел результат своей работы. Сначала ты строишь парусник, потом этот парусник выходит в озеро. Первые корабли мы делали из каркасов тогдашних моторных лодок, причем иногда какой-нибудь начальник организации ДОСААФ, из отставных моряков — морская душа морскую душу понимает, — отпускал нам листов пятнадцать фанеры, и с помощью чертежей из журнала «Катера и яхты» мы, постепенно обучаясь, строили парусник. Иногда на эти корабли уходила часть гонораров, и я считаю, что правильно делал.
— Да и купить на те гонорары можно было немногое…
— Почему? Многое. Кооперативную квартиру можно было купить, дачу, ящик коньяку — тоже хорошая вещь. Но я тратил так, и не жалею, в общем.
— Вы много времени проводили в «Каравелле»?
— Лет до сорока — почти каждый день, потом — через день… «Каравеллу» регулярно пытались закрыть, но за мной стоял «Пионер», его главный редактор Фурин, который сделал нас официальной флотилией журнала. Так что когда в очередной раз возникали разговоры о том, что я подвергаю детей риску, — а я понимал, что за любой несчастный случай с меня снимут голову, и технику безопасности соблюдал неукоснительно, — за нас вступался ЦК ВЛКСМ. Они и в Москву регулярно меня тащили, обещали квартиру, но я понимал, что нужен им не я, а хорошо написанные отчетные доклады; мне этот жанр все равно бы не дался, и я остался в Свердловске.
— То есть вы ни разу не перевернулись на воде?
— Как — ни разу? Я переворачивался регулярно, и все переворачивались, и для обучения это штатная ситуация.
— Не могу вас не спросить про эту историю с детьми на Ладоге, помните, когда Астахов пошутил про «как искупались»…
— Эту историю я хорошо знаю, но лично там не был и никого осуждать не буду. Судя по изложению в разных источниках, тут были нарушены главные правила безопасности на воде: во-первых, не было рядом спасательного катера. У нас, когда еще не было катера, всегда была по крайней мере яхта, на которой шли взрослые. Во-вторых, не было спасательных жилетов, а они должны быть на каждом, неукоснительно. И в-третьих, никто толком не руководил детьми. С моего балкона видно наше озеро — тут, несмотря на мирный его вид, всякие волны бывали, и ситуации случались критические. Но жертв и даже травм не было, иначе мы, как вы понимаете, сейчас бы не разговаривали.
— Были подростки, принципиально не приживавшиеся в «Каравелле»?
— На моей памяти — один раз. Тогда мне пришлось сказать: извините, не наш — и не хочет быть нашим.
— А бунты против вас случались?
— Почти в каждом отряде рано или поздно находится человек, который пытается перехватить власть и переписать устав под себя. И у меня был такой наполеончик, но подключились старшие каравельцы и довольно быстро обломали ему рога. В набор профессиональных умений учителя этот навык должен входить, увы.
«Педагогика — наука. Но не про детей»
— Против Корчака, кстати, тоже однажды взбунтовались, он хотел уйти, но тоже вступились старшие…
— Я вообще не знаю ни одного педагога, который бы плохо относился к Корчаку. Я думаю, он был святой, если у педагогики есть свои святые. А что они взбунтовались — естественно, и это было заложено в его план: он им доверял, это была основа его подхода.
— Что в идеале требуется от педагога?
— Сострадание. Это вообще главный дефицит в сегодняшней России, да и в мире, — эмпатия. Никаких других специальных качеств не требуется, или они приобретаются.
— Вам не кажется, что идеальная русская педагогическая утопия — пушкинский Лицей, или интернат Колмогорова, скажем? Где дети живут вне семьи, в особой среде, и вырастают более мотивированными?
— Я против интернатов категорически. У ребенка должен быть свой угол, свои книги, своя кровать, где можно положить на пузо своего кота. В интернатах именно из-за отсутствия этого личного пространства часто портятся и нервы, и характер. Именно поэтому, кстати, я прохладно отношусь к Хогвартсу и к «Гарри Поттеру» в целом, при всем явном таланте автора.
— Помните фильм «Чучело»?
— Конечно. С самим Железниковым я был знаком шапочно, а повесть про Лену Бессольцеву и фильм Быкова помню отлично.
— Эта ситуация поправима? То есть, грубо говоря, если в классе травят ребенка — можно это выправить?
— Как педагог я должен вам сказать: да, конечно, есть методики и так далее. Но как человек, старающийся быть честным, могу ответить только: в фильме поступили единственно возможным образом. Когда доходит до такого, девочку — или мальчика — надо увозить, перемещать в другой коллектив. Там это, скорей всего, не повторится. Вообще имейте в виду, что чаще всего такая ситуация выгодна учителям, они в лучшем случае спускают ее на тормозах, а в худшем доводят до нее сами. Потому что когда все травят одного, их энергия протеста не направляется вверх, на учителя. Такой класс очень управляем. Как вы понимаете, это не только школы касается. Остановить это можно только на самых ранних стадиях, потому что травля — самое заразительное состояние, оно перекидывается, как пожар. И вот таких учителей — которые сознательно разжигают травлю, или не сочувствуют травимым, или вообще хамят детям, — я бы ссылал на Сахалин и далее. Даже воров наказывал бы мягче, а вот это — непростительно.
— В принципе педагогика — это наука или опыт каждого учителя неповторим? Можно ведь выучить тьму приемов и не совладать с элементарным классом…
— Отвечу деликатно: педагогика — безусловно наука. К воспитанию детей она не имеет никакого отношения.
«Севастополь наш, а Крым хоть генуэзский»
— Вы хотя бы примерно представляете, сколько написали?
— Никогда не считал. Думаю, порядка 50 повестей… или уже 70? Романов около 30. Лучшее время было, когда я после шестидесяти ушел из «Каравеллы» — просто потому, что остеохондроз, болезнь хоть и не тяжелая, но противная, лишила меня возможности переносить большие нагрузки. Сам я сроду к врачам не обращался и стараюсь общение с ними свести к минимуму, но тут повез сына в санаторий — жена осталась с младшим, а я со старшим поехал лечить его от гепатита. Там пускали родителей. И его довольно быстро вылечили, а мне поставили диагноз, и появилось свободное время — впервые в жизни, — так что я написал большой роман-трилогию «Острова и капитаны». Плюс несколько вещей, непохожих на прежние.
— И что из этого любите больше всего?
— Всё. Мы же договаривались на честный разговор. Про меня регулярно пишут, что я повторяюсь, и это правда. Но некоторые истины не грех повторить. Всех, кому надоело, могу утешить: лет примерно в 75 я решил остановиться. Закончил «Переулок капитана Лухманова» и решил, что эта вещь — последняя. Я и сейчас пишу, потому что вовсе от этого воздержаться не могу. Но у меня нет иллюзий — это не будет лучше, чем то, что я уже сделал. Если пытаться действительно выбрать одну вещь — сейчас мне больше всего нравятся «Трое с площади Карронад».
— Она в «Пионерке» печаталась, я тогда и прочел.
— Да, с картинками Медведева.
— Площадь Карронад существует?
— Да, только называется не так. Это небольшой булыжный пятачок рядом со школой, где происходит действие.
— Бомба настоящая там была?
— В повести? Конечно. Это им поначалу мичман наврал, чтобы успокоить.
_________________ Апостол Пётр, спасаясь от креста, три раза отрекался от Христа. И всё же ты Петра не презирай — иначе он тебя не пустит в рай.
|