Форум атеистов Рунета

Православная Церковь кафолическая.

Правильно, я же не спорю. Православная Церковь кафолическая. .

Я всё сказал. Если вы не понимаете - ваши проблемы.

это назывался бы Захват. неудачный.

Немцы, в то время называемые восточными франками, были народом довольно грамотным: у них уже было позади так называемое Каролингское возрождение, период рубежа IX–X века, когда, с опорой на античное, главным образом латинское наследие, у них бурно развивалась гуманистическая культура. Но вот беда: при Карле Великом в придворном кругу были в ходе латинские прозвища, но до введения фамилий еще не додумались. Выдающиеся деятели той поры нам известны только по именам, что не исключает опасности спутать тезок. Происхождение Адальберта выяснено гипотетически, и многое из того, что я вам о нем сейчас расскажу, построено на догадках. Само имя Адальберт было в ту эпоху популярным среди самых высших кругов: в это же время его носил сын итальянского короля Беренгария. И это косвенный довод к тому, что наш Адальберт принадлежал к знати.

Итак, если ученые не ошиблись, смешав разных Адальбертов, то наш миссионер родился в Лотарингии, с начала 950-х годов служил нотарием в канцелярии кёльнского архиепископа Викфрида. После 956 года он вступил в трирский монастырь Святого Максимина. Возможно, церковная карьера была им предпочтена светской по причине перспектив, которые перед ним открывали родственные связи.

И вот, где-то в начале лета 961 года, когда просохли дороги, Адальберт, рукоположенный в качестве епископа Руси, отправился в путь. Он же оставил самый подробный рассказ об этом событии – в рамках труда под названием «Продолжение хроники Регино из Прюма». Архиепископ Регино (Регинон) вел свою хронику до 915 года, после чего умер и был похоронен в Трире, в монастыре Святого Максимина – том самом, куда полвека спустя поступил Адальберт. Хронику его продолжил неизвестный автор, и на отрезке между 958 и 967 годами большое внимание уделено экспедиции Адальберта на Русь. Что и навело исследователей на мысль, что сам Адальберт и был этим неизвестным продолжателем и работал над хроникой между 966 и 968 годом.

Итак, он пишет:


«959. Послы Елены, королевы ругов, которая при Романе, константинопольском императоре, была крещена в Константинополе, придя к королю, лживо, как затем стало ясно, просили, чтобы их народу были поставлены епископ и священники».

«960. Король отпраздновал рождество Христово во Франкфурте, где Либуций, монах святого Албана, был почтенным архиепископом Адальдагом поставлен епископом народу ругов. 961. Либуций, которому в прошлом году какие-то задержки помешали отправиться в путь, умер 15 февраля нынешнего года. Вместо него Адальберт, монах святого Максимина, должен был отправиться по назначению в чужие края происками и по совету архиепископа Вильгельма, хотя он [Адальберт] полагался на него в лучшем смысле и никогда по отношению к нему ни в чем не погрешил. Благочестивейший король с почетом назначил его народу ругов, со свойственным ему милосердием снабдив его всеми средствами, в которых он нуждался».

«962. В этом же году Адальберт, епископ, назначенный к ругам, не будучи в состоянии преуспеть в том, чего ради он был послан, и видя, что он попусту утруждается, возвратился. Во время возвращения некоторые из его людей были убиты, и сам он едва спасся с большим трудом. Когда он прибыл к королю, им был принят милостиво, а со стороны возлюбленного богом архиепископа Вильгельма в вознаграждение за совершенное при столь неблагоприятных условиях путешествие, был одарен и поддержан всяческими благами и привилегиями, как бы брат братом; послав также о нем письмо императору, он приказал [Адальберту] ожидать во дворце возвращения его самого»[96].


На этом кончается отрывок, посвященный миссии Адальберта на Русь. Как мы видим, не дан ответ на самый главный вопрос: что же, собственно, случилось? Почему Адальберт «попусту утруждался», почему оказался «не в состоянии преуспеть»?

Здесь надо учесть один важный момент. Назначение на епископскую кафедру было пожизненным. Раз на нее взойдя, с нее нельзя было сойти, подать в отставку – оставалось трудиться, пока сам Господь не освободит от земных забот. За самовольное оставление своей кафедры епископа ждало ни много ни мало как отлучение от церкви. Разумеется, Адальберт об этом знал, и если уж он так быстро сложил оружие и покинул свою новую кафедру почти сразу, не через десять лет упорных, но бесплодных трудов – для этого должна быть причина.

Единственной веской причиной, по которой епископ мог оставить свою кафедру, был случай, если он бывал не принят «не по собственной вине, а по злонравию паствы» (36-е апостольское правило)[97]. Церковь все же не требовала от своих слуг позволить убить себя, как то случилось с весьма многими миссионерами в варварских странах Европы.

И от этого возникает вопрос: если Адальберт был вынужден бежать с Руси «от злонравия паствы», чтобы спасти свою жизнь и спутников, то почему он сам не сослался на эту причину? Не хуже, а лучше всех комментаторов он знал, что ему необходимо оправдаться в отступлении, за которое, по правилам, его должны были отлучить от церкви. Однако его не только не отлучили, но и приняли ласково – и архиепископ, и король. В 966 году Адальберт был поставлен аббатом Вайсенбургского монастыря. Когда же в 968 году была создана Магдебургская митрополия, Адальберт ее возглавил.

То есть его церковная карьера вовсе не была разрушена неудачной миссией на Русь. Скорее даже наоборот.Я ничего не имею против Адальберта, которого и Адам Бременский охарактеризовал как «мужа величайшей святости». Меня лишь настораживает то, что эти привычные канонические оправдания неудачи принадлежат не его перу. Сам он, как мы уже видели, на злонравие паствы не ссылался и русских язычников обвинил только во лживости. Почему же? Ведь первым лицом, нуждавшимся в оправдании провала, был он сам.

Складывается впечатление, что сказать истинную причину он не мог, а солгать не хотел. Все-таки человек был верующий и порядочный. Поэтому отделался, по сути, туманными отговорками «не смог преуспеть» и «попусту утруждался». Это никак не соответствует картинам погромов и избиений, нарисованных романистами.

Как же эта ситуация могла выглядеть? Что застал Адальберт, прибыв на Русь?

Он застал немолодую княгиню, крещенную в Константинополе, имеющую при себе крест от патриарха Полиевкта и греческого пресвитера (Григория, вероятно). При ней какое-то количество варягов-христиан и еще каких-то русов, «желавших волею креститься». Здесь же сын «королевы Елены» – молодой, полноправный князь-язычник, а при нем мощная «партия войны» – «вои многи и храбры». Христианство им было ни к чему. Таким образом, для личных нужд Ольги и ее ближайшего окружения имелся священник Григорий (и недавно освященный храм Святой Софии), а на христианизацию всей страны не давал согласия Святослав. То есть с самого своего приезда Адальберт обнаружил, что для его деятельности просто нет поля, почвы. Нету нивы, которую он должен был возделывать.

И это положение дел ему должны были объяснить довольно быстро – почему мы, вопреки плану, не поедем сокрушать святилища, возводить церкви и делить славянские племенные территории на церковные провинции, чтобы удобнее было взимать десятину. Адальберт мог пытаться проповедовать – но он ведь приехал не как простой проповедник, а как основатель новой национальной церкви. Однако это невозможно делать без поддержки светских властей, а в этой поддержке ему было отказано. В этом и выражался его неуспех, а не в том, что в него из толпы гнилой репой швыряли. Он, надо думать, задачу-то свою видел во всей широте.

Разумеется, организовать погром силами языческой партии, натравить толпу на иноверцев-чужеземцев особого труда бы не составило. Но в этом просто не было нужды, коль скоро миссии в принципе было отказано в государственной поддержке. Недолгого времени хватило бы, чтобы разобраться в положении дел и понять, что в обозримом будущем тут ничего не изменится. В том числе и то, что даже если со временем удастся сломить упорство «языческой партии», то выиграет от этого Константинопольская церковь, а не Римская. Наконец достигнув согласия с Царьградом, даже и Ольга, скорее всего, предпочла подождать, надеясь, что в будущем у нее еще будет возможность принять помощь Константинополя в организации церкви, и не стала вновь портить отношения, принимая помощь Рима.

О чем-то таком, видимо, и хотел сказать Адальберт, туманно объясняя причины своего неуспеха и быстрого возвращения. На Руси ему просто не дали работать, да и княгиня, позвавшая его, предпочитала греков. В такой ситуации ему ничего не оставалось, кроме как уехать. И, когда он вернулся, объясниться с Вильгельмом, Адальдагом и Оттоном он сумел. Они поняли, что он проиграл не по своему неусердию, а потому, что была проиграна международная ситуация в целом. В чем, конечно, нельзя было винить самого Адальберта.

А как ее видят наши современники? Мне не под силу прочитать все романы, в которых выведена княгиня Ольга (из трех-четырех десятков книг о Святославе я знаю лишь несколько штук), но ни в одном из тех, что мне известны, она не является положительной героиней и не изображена хорошим человеком. Везде это надменная холодная особа, то эгоистично-тщеславная, то мрачно-аскетичная, то «змеинохитрая» и притом богомольно-елейная. И даже если автор изначально настроен к ней доброжелательно (как, например, А. И. Антонов), то он не в силах объяснить древлянские казни, пытается в роман перенести мотивацию архаичных героических песен, и получается фальшиво и неубедительно.

Общая тенденция такова, что писатели Ольгу ненавидят (да и художники нередко). И это меня поражает. Ведь Миф – основной источник, откуда черпаются все знания о ней – изобразил ее безупречно прекрасной. Ольга – героиня Мифа настолько красива и умна, что трижды была объектом брачных посягательств, и в этом отношении для Мифа у нее нет возраста, она всегда невеста, всегда та, которая одной лишь встречей наводит на мысли о браке даже царей. Она достойно встречала все вызовы, которые бросала ей судьба, пользуясь то силой, то умом, то мудростью врожденной добродетели. Она одержала победы во всех своих жизненных битвах, кроме одной, последней – идеологического противостояния со Святославом. И то Миф не очень от этого огорчился, он ведь уже знал, что будущее – за ней, что уже поколение сыновей Святослава пойдет по указанному ею пути и ее политика одержит победу. Миф оставил нам в наследство образ идеальной женщины, мудрой, прекрасной и победоносной. Единственное, что Миф мог поставить ей в упрек – церковные контакты с Германией, – он отбросил, чтобы не пятнать светлый образ. Миф сделал для ее прославления все, что мог, и свою задачу выполнил.

Конечно, в реальности идеальных людей не бывает. Конечно, у живой Ольги были недостатки, какие угодно, и физические, и личностные. Но о них мы не знаем ровно ничего. У нас нет никакой информации, чтобы судить о ее недостатках. А вот о достоинствах – более чем. Если выйти из чада мифической древлянской бани и ясным взглядом окинуть результаты Ольгиной деятельности и ее значение для дальнейшего развития державы Русской.

Очевидно, что она была умна и обладала широтой государственного мышления. Она была отважна, трезво оценивала обстановку, понимала, когда стоит идти на риск – и шла на него. Она была гибкой и умела меняться, но держалась выбранного курса. Наверное, не без нотки авантюризма в характере, но это – часть живого воображения, без которого не бывает творца. Она была деятелем в прямом смысле – человеком, способным делать большие дела во всех сферах – военной, управленческой и духовной.

И что же с этим светлым образом случилось? Откуда такая трансформация? Современный человек полностью перестал понимать язык Мифа. Восхваление героини он стал принимать за порицание. Поверив в сказку о древлянских казнях, сделал вывод о ее жестокости, а раз была жестока – значит, холодная, неприятная особа. Властолюбивая, жадная… и так далее. Делая ее непривлекательной, писатели выражают свое осуждение ее мнимой жестокости. Мстят ей за древлян. (Не очень-то мне хочется поднимать вопросы взаимоотношения полов, но порой мелькает подозрение, что писатели-мужчины, естественным образом ставя себя на место Игоря или Святослава, начинают всеми силами бороться с самой идеей слишком умной жены или слишком авторитетной матери.)

А ведь Миф продолжает жить. Об Ольге продолжают думать, ее поступки и личность продолжают подвергать истолкованиям, возникают разные домыслы… Но почему-то способность видеть ее красоту, так многообразно сохраненную Мифом, наши поколения утратили.

Большой тысячелетний Миф – слишком могучий противник, чтобы стоило пытаться его одолеть, да и ни к чему это. Как мы говорили в самом начале, Миф имеет самостоятельную ценность. Что я пыталась сделать – разделить Ольгу истории и Ольгу мифа, показать, где кончается одна и начинается другая, чтобы наши современники не принимали литературную героиню за историческое лицо. Чтобы научились видеть историческую Ольгу позади той, литературной, которая полностью ее заслонила, и перестали принимать литературное произведение (летописную легенду) за свою реальную древнюю историю.

Итак, историческая Ольга не делала многое из того, что ей приписывают.

Она не работала перевозчицей на реке.

Была не так уж одинока, как в летописи, а напротив, имела изрядное количество родни, как в Киеве, так и в других местах.

Она не носила ни шапку, ни царскую корону, ни бармы с каменьями.

Не строила каменных теремов и церквей.

Не закапывала людей живыми в землю, не жгла в бане и не спалила город при помощи птиц.

К ней не сватались ни князь Мал, ни византийский император.

За исключением года в Царьграде, она прожила всю свою жизнь в простой избе с маленькими волоковыми оконцами и печью по-черному (но эту печь очень искусно топили, чтобы копоть оседала строго под кровлей и не портила царьградских покрывал и расписной посуды).

Она не узурпировала власть своего сына, а разделяла с ним заботы, принимала на себя труды по управлению землями, чтобы освободить ему руки для дальних походов, брала на себя дипломатию – внешнюю и внутреннюю. Суть ее «узурпации» ясна хотя бы из того факта, что Святослав, «освободившись» от своей якобы матери-соперницы, продержался после этого всего-то года три и погиб, находясь в разладе с ближними и дальними, утратив свою землю и не сумев приобрести чужой. Но всегда будут находиться непокорные сыновья, винящие в своих неудачах маму…
Однако Ольга на самом деле повернула Русь на новые рельсы и в общественно-административном, и в духовном смысле. Она правильно поняла свое время и те задачи, которое оно ставило перед ней, волею судьбы в такое непростое время оказавшуюся главой государства, и смогла достойно эти задачи решить. Отстояла права свои и своего ребенка с решительностью и твердостью мужчины. Древлянские казни, как мы видели, сказание и не более того. А без них какие останутся основания винить Ольгу в жестокости? Оттон Великий только после одной битвы семьсот пленных казнил, но разве жестокость составляет основу его посмертной репутации? Время было негуманное, и без соответствия законам своего времени успехов не добьешься.
Во второй половине XIX века гуманистические понятия в обществе были равны нашим нынешним, и историк понимал, что нужно не только рассказать читателю о легендарных событиях, но и показать, как их правильно понимать. «Жестокости» Ольги были «обязанностью благочестия» по понятиям ее времени; подвигом защиты традиций, героизмом правды; делали ее «образцовой гражданкой»; и то, что она женщина, только усиливало ее обязанность быть хранительницей обычая. Но увы, здесь произошло то же, что с трудом Карамзина: событийная сторона легенды была усвоена, ее смысл – нет.

Здесь важно понять: даже в той части отношений Ольги и древлян, которые подтверждены археологически – разгром Искоростеня, – неверно было бы объяснять действия Ольги ее личными мстительными чувствами и складом ее характера. Она могла вовсе не иметь этих чувств, но это ничего бы не изменило. Месть была ее родовым долгом, защита державного уклада – княжеским долгом. Осуществление мести было необходимым условием для подтверждения наследственных прав ее и ребенка. Она могла вовсе не желать этого делать, но была вынуждена даже вопреки собственному нежеланию. Однако художники даже в самых новых, современных работах продолжают рисовать на лице ее суровость, а в глазах – ненависть на грани безумия. Гораздо большее понимание ее эпохи и личности проявил бы тот, кто изобразил бы в ее глазах боль женщины, своим долгом понужденной делать то, чего не желает ее собственная душа – та самая, которая в будущем привела ее на путь христианства.

Итак, если мысленно разделить Ольгу из жизни и Ольгу из преданий, то между ними откроется огромная разница. О реальной княгине Ольге полтораста лет спустя было известно только место рождения и ближайшие родственные связи. То, что ее образ вообще сохранился в общественной памяти при полном отсутствии письменности, уже доказывает значительный масштаб ее личности в глазах средневековой Руси. Но эта бледная тень была почти полностью поглощена героиней преданий, занявшей ее место. На множестве примеров и параллелей мы увидели, что летописная Ольга – на девять десятых жительница страны легенд; из густого леса взаимно перерастающих сюжетов, образов, мотивов, смыслов и аналогий она вышла фигурой куда более яркой и цельной, чем ее реальный «прообраз» – мать Святослава и бабка Владимира. И теперь мы постоянно видим, как Ольге – реальной исторической личности – пишут характеристики и предъявляют обвинения за действия ее мифологического двойника – той Ольги преданий, что впитала образы невесты-воительницы, убивающей женихов, и многих ей подобных чисто фольклорных фигур. Но если насчет более новой литературы мы еще понимаем, что, например, образ Пугачева в «Капитанской дочке» Пушкина не стоит использовать как источник реальных знаний об историческом Емельяне Пугачеве, то для Ольги понимание этой разницы утрачено: за дальностью лет вымысел полностью слился с реальностью и подменил ее.

Однако княгиня Ольга не возникла из легенд – она существовала на самом деле. Если осознать, что Ольга, женщина, в условиях реального раннего средневековья, а не сказки, где у ловкой героини всегда все получается, осуществила эти судьбоносные повороты «рек истории» – то станет ясно, что это была действительно великая женщина. Она произвела три переворота в сознании и укладе жизни современников:

1) среди языческих понятий, когда после гибели Игоря сумела отстоять свое наследие вопреки потере удачи;

2) когда создала современную государственную структуру взамен древней родовой;

3) когда обратилась к христианству и первой попыталась вести Русь в круг европейских держав как равноправного партнера, а не периодически набегающего грабителя.

Миф понимал это, но выразил ее значение и величие, как умел: окружил ее эпическую фигуру огнем и кровью, осыпал брачными предложениями от князей и даже императора, наделил светозарностью звезд и мудростью библейских персонажей. Не Миф виноват, что с веками произошла демонизация этого блистательного образа в сознании наших современников. Просто мы перестали понимать древний язык Мифа. Но, может быть, дым древлянских пожаров еще развеется. И если читатель хотя бы осознал, что не стоит судить реальную княгиню за дела литературной героини, значит, труды мои были не напрасны.