
Хугин проснулся. Собрался с духом. Лапа чесалась, крыло болело. Кроме того, по последним слухам, люди ругают богов за дело: лишь бы им пьянствовать, дебоширить, что в голове у бессмертных — ветер.
Ну не ведут себя, как большие. Ходят, ругаются. Просто дети.
Хугин слетел с заскорузлой ветки. Раньше он даже летал прямее. Во́роны в этих краях нередки, только не все говорить умеют. Чуть не спугнул молодую кошку (тоже богиня? Из наших, что ли?).
И постучался потом в окошко к местному слесарю дяде Толе. Толя страдал, как борец за веру или за правду. За правду сильно. Повод — проклятые лицемеры точно не видели Иггдрасиля. Норн и валькирий.
А слесарь видел: в детстве, во сне, далеко на юге.
Словно привыкший любить родитель, к Толе теперь прилетает Хугин:
— глупый ты, Один, зачем ты, Один, ставишь смесители, чинишь течи. Я вон к тебе при любой погоде, тоже давно, извини, не птенчик. Где мёд поэзии, где всё это. Где твоя мудрость со славой вместе.
Толя скормил ему три паштета, десять котлеток, сосиску в тесте.
Ворон смеётся в лицо фортуне, проигнорировав сыр из Польши. Помнит сантехник — ещё был Мунин, значит, еды надо вдвое больше.
Ночь на дворе. Улетает птица — Толик не спит половину ночи, курит, признаться до слёз боится — к ворону слесарь привязан. Очень. Вдруг он замёрзнет, а вдруг мальчишки камнем запустят, удрав из класса. Может, в красивой и умной книжке есть руководство для бывших асов? Господи, полная чушь, конечно. Экий вы, батенька, неврастеник. Слесарь застенчивый, как подснежник. Разве он викинг? Ему бы денег, бросить работу и жить на даче. Слева соседка — почти наяда. Толя мужик, потому не плачет.
Тень Иггдрасиля ложится рядом.
Слесарь становится тише мыши. Грязная роба висит на стуле.
И напоследок сантехник слышит карканье ворона, звон сосулек.
Город от жутких морозов стынет. Снова зима, а зима такая.
Толик сидит на краю пустыни. В Асгарде трубы не протекают.